Екатерина Серенко
«Конец игры» Сэмюэля Беккета, реж. Теодорос Терзопулос. Александринский театр, Санкт-Петербург
Каждый переживал состояние, когда его мечта, убитая обстоятельствами, умирает, заключая человека в камеру без входа и выхода. А когда этих "трупиков мечты" наберется целый чемодан, хочется уйти навсегда, порвать связи, освободиться. Чайка мертва. Это конец.
Конец игры. Конец света. Конец жизни. Семена не взойдут никогда. Клов (Игорь Волков) не произвёл потомства, никого не «пожалел». Ему тяжело ходить. Ноги вязнут в куче, завалах из падающих, как просяные зёрна, мгновений, которые, скапливаясь, образуют жизнь. Теодорос Терзопулос завалил сцену мешками. В них, наверное, собран хлам, мусор человеческого существования. Попытки вынести со сцены пару мешков Клову не удаются, и он медленно, тяжело и обречённо расчищает себе выход. Но выхода у него нет. Он станет таким же, как все. Превратится в клон, бездушную форму для существования.
Пространство решено условно. Не то комната, не то свалка, не то кладбище. В середине сцены, в глубине расположился хор из шести одинаково одетых людей с радостной пустотой в глазах. Трёхуровневая кафедра для клонов – циклическая иерархия трех поколений, представители которых присутствуют в пьесе. Речь клонов деструктурирована. Они всхлипывают команду «play» к каждому последующему отрезку спектакля, игры, жизни. Они расчлененно декламируют оду безумиям: безумию лжи, любви, пустоты, тишины, праха. Лица клонов подсвечены холодным инфернальным светом. Быть может, это трансформированная энергия живых? В каждом включении хора в руках клонов появляются предметы – символы глухоты, слепоты, немоты, насилия, пустоты. Эти странные персонажи, клоны, связуют действие (или, точнее, бездействие) на сцене со зрителем. Их повторяющиеся поэтические отступления напоминают зонги эпического театра, объясняющие зрителю происходящее на сцене. Эффект отчуждения заключён в постоянных напоминаниях о том, что это игра, спектакль, пьеса. Такие фразы, как «Мы продолжаем!», «Это была реплика в сторону», «Если не ввести ещё персонажей», «Мы скоро закончим», напоминают зрителю, что это только игра, которая слишком похожа на жизнь. От этого становится ещё более не по себе.
«Что-то идёт своим чередом». Ничего нет. Нет любви, природы, солнца, тепла. Кругом «ноль». Убиты «чайки». Стёрты грани между тем и этим миром, что хорошо подчёркивают потусторонние звуки из преисподней, создающие атмосферу небытия, вакуума. Горе затмило свет до монотонно-серого. Земля – тотальное кладбище, где не все мертвецы мертвы. Армию клонов пополняют персонажи пьесы. Нагг, Нелл, Хамм и Клов – такие же клоны. Сэмюэль Беккет, лингвистический фокусник, называет своих персонажей не случайными именами. Нагг, Нелл и Клов в переводе с немецкого (nagel), английского (nail) и французского (clou) языков означают «гвоздь», а Хамм (hammer) по-английски значит «молоток». Хамм (Сергей Паршин) – деспот. Он мучает. Он полностью подчинил и подавил родителей и Клова, который зависит от физиологических потребностей своих предков и действует по свистку Хамма. Его энергия почти вся ушла на поддержание жизнедеятельности Хамма, Нагга и Нелла.
В лицах персонажей автором пьесы представлены разные степени бессилия. Нагг (Николай Мартон) и Нелл (Семен Сытник) – говорящие головы, вяло и натужно высмеивающие своё горе, как давно известный часто повторяемый анекдот. У Беккета Нагг и Нелл - это два бака, где в своих испражнениях доживают свои дни производители Хамма. Терзопулос решает баки как две могилы, откуда высовываются только головы. Хамм ещё сидит в инвалидном кресле, но не видит и не может ходить. Клов же ещё ходит и ещё видит, но уже плохо. Его ждёт место отца, и эта «примерка» интересно проходит в финальном минорном танго Хамма и Клова. Он уходит от Хамма, чтобы навсегда сесть и больше никогда не вставать. Он хотел уйти с самого начала, а удаётся только тогда, когда все силы отданы связям, которые к концу пьесы разрываются окончательно. Родители Хамма умирают, сам Хамм тоже, да и Клов, хоть, может быть, ещё только в душе. Единственная перспектива человеческой жизни, смерть, представлена в сценографии самого режиссёра спектакля хором, где клоны иногда конфигурируют нечто похожее на надгробные плиты. Могилы каждому собраны в П-образную конструкцию, похожую на общую могилу человечеству. Выключатель щёлкнул, свет погас, апокалиптическая тема наряду с темой безразличия к жизни и смерти и темой бессмысленности существования главенствует, как велит жанр. Конец рода человеческого – груда убитых чаек, почерневших от горя, выпадающая из чемодана Клова. Это конец.
Всхлипы «play» заводят всех для дальнейшей игры. Безжизненные улыбающиеся лица-маски – лицо трагедии. Единство режиссуры, сценографии, музыкального оформления, художественное единовластие Терзопулоса в постановке сделало спектакль «чистым». Стиль трагедии, передающий привет античному греческому театру и русскому драматургу Чехову, придал постановке глубину, ёмкость и безграничность.
Фото Катерины Кравцовой.
Екатерина Серенко - студентка 1-го курса театроведческого факультета СПбГАТИ.
