Евгения Ноздрачева
«Страна Айгуль» Мустая Карима. Русский драматический театр, Стерлитамак, Башкирия. Режиссер Людмила Исмайлова
В Государственном русском драматическом театре города Стерлитамак из года в года бережно выращивались и продолжают прорастать доверительные отношения со зрителем. Случайных людей в зале почти нет, и гости театра с удовольствием посещают не только репертуарные спектакли в вечерние часы, но и приходят на читки современной драматургии, после которых можно обсудить новые тексты и исполнение с творческой группой. С интересом зрители относятся и ко всем попыткам театра выйти на неизвестную территорию. Например, перед премьерой спектакля “Пьяные” по пьесе Ивана Вырыпаева (режиссер Антон Федоров) зал честно предупредили, что постановка-эксперимент может вызвать самые разные реакции. Благодаря такому доверительному диалогу и этот непростой для восприятия спектакль нашел своего преданного зрителя и сейчас собирает аншлаги, как и другие постановки театра. Важно сказать, что “постоянные аншлаги” — это не преувеличение и не оборот речи. Такое доверие зрителя можно обмануть только единожды.
Интересно, что и “Недоросль” (режиссер Людмила Исмайлова), и “Доходное место” (режиссер Андрей Шляпин) поднимают смыслы не в виде заученных ответов у доски (или для бланка ЕГЭ) на надоевший вопрос “что хотел сказать автор?”, а удивительно точно и осознанно рифмуют с сегодняшним днем все то, что сделало тексты Фонвизина и Островского классикой. В “Недоросле” то и дело прорываются голоса Чаадаева и Белинского — их слова органично звучат в репликах гротескного резонера Правдина. Однако, не заметить решительные и даже дерзкие изменения в финале невозможно: Правдина, который говорит словами философов-гуманистов, пытавшихся привить на бесплодной почве идеи свободы, в приступе дикой ненависти забивают дворовые крестьяне Простаковых, которым просто-напросто не нужны никакие перемены и заступничество. В декорации домашнего интерьера “Доходного места” привлекает внимание огромный барельеф с без труда узнаваемой гоголевской птицей-тройкой. Этот мощный визуальный образ обыгран финальной сценой спектакля: Жадов, пытаясь развлечь жену прогулкой-поездкой, едва удерживает поводья то ли настоящей, то ли вымышленной повозки. Полинька же, вовсе не играя, едва не падает и, испугавшись, никак не может решиться пойти за супругом, полностью доверяя ему свою жизнь. Она не находит сил преодолеть границу приведенного в ход поворотного круга, внутри которого мечется.
Автор «Страны Айгуль» Мустай Карим — драматург особенный для Башкирии, исключительный. К его персоне и к его текстам по традиции относятся со священным трепетом. Опасность такого положения в том, что названный “гением” в силу обстоятельств и с течением времени автор оказывается на Олимпе, к которому почти невозможно подобраться современному художнику. Как ставить на современной сцене для современного зрителя пьесу «бога»? На этот вопрос с подвохом в текущем сезоне предстояло ответить театрам Башкирии, которые не могли не отметить столетие аксакала края.
Задача со звездочкой была решена режиссером русского театра Стерлитамака Людмилой Исмайловой, как принято в театре, неочевидно: смело и при этом очень просто. “Страна Айгуль” по пьесе Мустая Карима приобрела интонацию сегодняшнего слова — резкого и ироничного, и настроения — скептического, но при этом романтически отчаянного. Все это удалось получить изящным и смелым решением — введением нового персонажа. Персонажа из сегодняшнего дня.
Резкий контровой свет прожектора выхватывает лучом на небольшом островке-подиуме героиню, которой нет у Карима, — взрослую Айгуль. Вся история — это воспоминания, все герои — “люди из прошлого”, как значится в программке. Потому они такие наивные и как будто чуть нелепые, по-советски горячи и страстны в убеждениях, говорят излишне патетично и иногда даже вовсе не словами, а лозунгами — так, как и есть в оригинале. Такой режиссерский прием и особый подход к инсценировке позволяют объяснить идеалистичность интонаций пьесы свойством памяти преувеличивать ощущения от каких-то особенных деталей, стирая другие.
Под звуки улетающих один за другим самолетов молодая женщина с усталым лицом (Светлана Гиниятуллина) равнодушно, и совершенно не веря собственным словам, обращается к залу с просьбой о помощи в поисках матери. Она повторяет слова письма, которое, юная, она опубликовала, вероятно, в газете. Ей неуютно и неудобно, но вовсе не из-за пышной газовой юбки и узкого корсета красивого платья траурного цвета. Она чувствует себя будто бы раздетой, будто бы яркий свет прожекторов — это софиты на площадке популярного ток-шоу, где ей приходится умолять о помощи. Так сильно выматывает ее эта необходимость обращаться к миру. Она снова и снова повторяет слова письма, как будто они стали навязчивой мыслью, и почти срывается на крик. Она уже ни во что не верит. Она уже не может ничего вернуть.
Этот момент — отчаяние, которое душит Айгуль осознанием неизбежного. Когда-то перед ней встал выбором между благополучной жизнью в Италии с матерью или жизнью “как все” — в платочке труженицы. В памяти обнаруживается целый хор таких тружениц, которые окружают маленькую девочку и ее каким-то чудом найденную маму и обвиняют в желании и попытке жить другую жизнь, в том, что скорбь по погибшему отцу не стала вечной и не утопила две их жизни. Изменения в сценарии невозможны и критикуются набившими оскомину народными мудростями с притчевыми интонациями девушек, гордо отказавшихся от нарядных платков-подарков из Италии.
Светлана Гиниятуллина, вынужденно ограниченная в движении небольшим игровым пространством подиума (художник Альберт Нестеров), на котором существует взрослая Айгуль, рисует свою героиню тончайшими движениями рук, поворотами головы и, конечно, выразительной мимикой. С ласковой нежностью и тихой печалью она смотрит на смешную девочку — на себя саму в юности — маленькую Айгуль (Юлия Веретнова), которая и волчком крутится, и егозой скачет — и выделывает все “крылатое”, что говорят о непоседливых детях-подростках. Едва ли можно в этой громкой смешливой девчушке угадать трагическую даму в аэропорту, но бездна между ними — и есть взросление.
История любви вырывается из памяти и больно укалывает Айгуль чем-то стыдным. Нежные воспоминания об искренней и трогательной влюбленности в нее недотепы-Ричарда в смешных круглых очках (Фаниль Тулунгужин) прерываются колючей историей о несчастливом романе с обаятельным подлецом Ильдаром (Артур Ишмухаметов). Именно здесь взрослая Айгуль проживает огромное горе, когда девочка признается в любви. Она врывается в свои воспоминания, порывисто сбегая с подиума, и не позволяет совершиться поцелую, встав между девочкой и Ильдаром. Возможный ненужный градус драматизма в этом эпизоде не достигается благодаря женским персонажам — невесте Ильдара (Ольга Бебина) и ее матери (Светлана Файзуллина). Эти две дамы в будто бы деревянных жакетах, застегнутых на все пуговицы, с важностью английских леди, скованно и при этом суетливо — отчего и комично — выражают свое негодование почти истеричным верещанием и неловкими попытками поколотить неудавшегося любовника/жениха/зятя. Несчастный Ричард переживает предательство подруги излишне романтично-запальчиво и даже врывается в пространство взрослой Айгуль и обвиняет ее горячо и наивно в нелюбви. Он растерян и беззащитен. Все жесты — открытые ладони, разведенные в стороны руки — говорят о готовности получить любой ответ. Ричард готов быть даже другом — этот смешной мальчишка — только бы быть рядом. Такая большая любовь. Такой большой любовью кажется это детское чувство через годы. Так зачарованно, как будто не веря в само его существование, смотрит взрослая Айгуль на Ричарда.
Найденная красавица-мама в идеально сидящем, ослепительно белом костюме, контрастирующим с густой темнотой всего спектакля — черного на черном, — двигается плавно и величаво. Она вносит в плотное кольцо памяти вокруг взрослой Айгуль на несколько минут радость и какое-то неуловимое ощущение весны и надежды. Нежное счастье матери и дочери вдруг придавливает огромной женской печалью и ощущением одиночества в тяжелом взгляде Ольги Бовен, в котором читаются чувство вины и память об ужасных ударах судьбы. Она тихо и очень спокойно рассказывает о том, как была в фашистском плену и как это больно, когда на кожу ставят клейма. Но эта рана не кровоточит, это рубец. Боль Зульхабиры — строгий выбор, перед которым ей необходимо поставить дочь. Именно его предстоит решить взрослеющей Айгули: жить ли ей дальше в новой семье мамы-весны и оставить прежнюю наивную и скромную, но такую родную жизнь или… На самом деле этот выбор не решает ровным счетом ничего, потому что встреча матери и дочери — это трагический финал. Они обе как будто ощущают неизбежность беды, а взрослая Айгуль уже знает ее. Дело вовсе не в покупке билетов и сборе чемоданов, не в каком-то надуманном непреодолимом расстоянии, а в ощущении конца. Подростковое “нет”, которое с вызовом четко проговаривает Айгуль в лицо матери как протест в ответ на предложение жить с новой семьей — последняя рана перед разлукой навсегда. У взрослой Айгули не находится сил наблюдать за этим последним разговором с матерью и она закрывается руками — как маленькая девочка, которой некуда спрятаться. Как будто судорогой пробегает по телу осознание точки невозврата, момента, который запустил механизм разрушения ее детства. Теперь этой девочке не будет нужды искать маму, она у нее есть. И нету. И не будет, потому что она умрет, больше так и не увидевшись с дочерью. И маленькая Айгуль станет всего лишь воспоминанием, а взрослая Айгуль — несвершившаяся судьба гордой женщины, которая сделала свой выбор и приняла его. Айгуль в аэропорту пытается принять и понять саму себя и все то, что она сделала, но до этого еще большой путь, который придется преодолеть. А самолеты с оглушительным ревом взлетают над полосой, хотя этих звуков в финале спектакля нет. Вместо гула аэропорта звучит песня Земфиры “Мы разбиваемся”.
Мы никогда не будем прежними.
Евгения Ноздрачева - студентка театроведческого факультета ГИТИСа, курс Алексея Бартошевича и Видаса Силюнаса
